9
Долго ли, коротко ли шли походники, но не забывали они поставленных духовных целей: старались не пропустить ни одного храма, встречавшегося нам на пути. Ведь одной из задач похода было послужить в этих краях литургию, порадовать людей, дать им надежду, а может быть, уверенность, что они не одни в этом мире. Есть еще их братья-христиане в русской земле, которые о них помнят.
За две недели похода мы послужили в пяти храмах Онежья, да каких! Размеры храмов убедительно говорят о том, какова была жизнь в этих местах во время их возведения в XVII и XVIII столетиях: наполненная, с думами о будущем. И вот это будущее, о котором помышляли и о котором молились наши предки, пришло. Вот оно – то самое будущее, ради которого закладывали и возводили храмы, колокольни. Мы – это будущее их и есть. Мы, как малая часть большого народа, именуемого русским. И что? Эти храмы как вехи прошлой, а для нас настоящей жизни, стоят и укоряют нас, сегодняшних, вечно спешащих, суетящихся, мало что вокруг замечающих.
А остановиться стоит, хотя бы ради того, чтобы оглядеть эти храмы, подивиться на мастерство неграмотных онежских мужиков, восхититься их щедростью, сноровкой, разумением. Поди сейчас построй такой храм! Да у тебя поджилки задрожат от прочно засевшей внутри душевной и физической немощи. А еще неизбежно встанет вопрос, для кого строить-то? Кому это нынче нужно? Кто молиться сюда придет? А вот те мужики не дрожали, не прикидывали и вопросы неразумные не задавали. Они строили, потому что верили, что без Бога нельзя и ступить, не то что жизнь прожить. Вот и оставили они после себя творение рук и сердца своего великого, для нас оставили, даже для тех, кто только раз в жизни, как мы, проедет мимо, да полюбуется.
Эх, ты, русская душа! Не понять тебя, не измерить! Стоит в селе Турчасово красавец Преображенский собор – кубовая церковь XVII века. Да там несколько сотен человек поместятся и толкаться не будут, а в селе этом ныне проживает всего одна прихожанка, Светлана Михайловна. Остальным сельчанам-турчасовцам нет дела до храма. Выходит, что перевелись, исчезли христиане в Онежском Турчасово. Не до Бога им, дел полно: скотина, сенокос, огород, телевизор. О тракторах и мотоциклах они больше радеют.
– Какой там Бог ваш! Нам работать нужно!
Сидят, запершись, по домам нынешние онежские мужики или озираясь проскакивают мимо церковного крыльца. Как зверьки какие напуганные. Словно не у себя они, а в чужбине какой басурманской. Так и хочется им сказать: «Не пугайся, житель турчасовский, и зайди в храм, постой, помолчи, да оглядись». Раньше здесь чисто было да прибрано, во всем хозяйский глаз да рука видна была. А нынче со стен в глаза лезут надписи всякие: «здесь был Вова», «ДМБ 1984», «Саша+Шурка = любовь», «Перестукин Витя». Ну и дурак же ты, Перестукин Витя. Теперь каждый вошедший в храм поминает тебя как нехристя, как урода духовного, как оккупанта. Ты этого хотел, когда письмена свои дурные карябал? Лучше бы ты на лбу своем деревянном подпись ту поставил. Теперь пеняй на себя, Перестукин Витя.
В соборе в Турчасово непочатый край работы: свисают лоскуты оборванных холстин с потемневшими ликами евангелистов, зияют пустоты осиротевших иконостасных рам, надо поправить пол, вставить выбитые стекла, надо, надо, надо… А как управиться со всем этим разором одной Светлане Михайловне? Но не унывает, не ропщет она. Привыкла сама лямку тянуть, ну а если парень тот турчасовский снова приедет из своей Норвегии, то и совсем легко ей станет. Он и доски закупит, и железо найдет, и рабочим заплатит. Не об этом только думает женщина. Ей бы служба почаще, а не раз в году на престольный праздник, когда приезжает сюда отец Ириней из московского Сретенского монастыря. Приедет, послужит, причастит – и на том спасибо! Но почаще бы.
Но и красив же собор в Турчасово! Какая мощь духовная и любовь видна во всем! Какое дерево подобрали да как обработали, какой сруб поставили – любо-дорого посмотреть. А что за колокольня! Пока подымешься, пока вышагаешь все ступени широченной лестницы, пока оглядишь стены – крепость духовная, да и только!
А сверху – с колокольни – простор какой открывается!
Луга пойменные Онежские, леса дальние, кажется, что Москву разглядишь – вот она родина, вот земля русская! Не зря староверы уходили в эти места заповедные, дикие, тайной укрытые. Хранили те места изгнанников и от ворога внешнего, и от своих собственных гонителей. А с волком или медведем, хаживающим к самым дворам Турчасовским, договориться можно. Это дело знакомое, сподручное. Да, много воды утекло с тех пор, много тайн людских осталося. Тайн веры, тайн духа, тайн самой жизни.
О чем же еще вспомнить? Велика река Онега: разливиста водой, богата рыбой, широка берегами, лесами окружена. Кажется, пристань к берегу – и растворишься в тайге, грибов да ягод соберешь столько, что не унесешь. Ан, нет! Обманчивы леса те. Сразу за береговыми кустами начинаются болота: серая травка-муравка, клюквой обильно усыпанная, да редкие чахлые березки да сосенки. Не суйся сюда, мил человек, не ровен час утопнешь, проглотит тебя тайга.
Хорошо смотреть на Онежскую землю: дико вокруг, но не пустынно. Вот церковка из-за поворота выглянет, вот луговина холмистая заиграет ладными потемневшими избами, ухоженными огородами. Хорошо еще, не все покинуты избы те, не оставлены людьми на волю Божию и разгул людской. Силен Бог, но и Ему не под силу сберечь домы те, коли люди из них ушли: косятся на бок огромные серые избы, падают от бессилия без пригляда человеческого. Срубили их прадеды наши, на века строили, надеялись, что послужат их правнукам. Ан, нет! Побежал народ онежский отсюдова, в город подался. Там и медведя нет, и работу найти можно, хотя и её стало трудно сыскать. Как жить-то?
Ну, да ладно, хватит грустить и печалиться, довольно мысли тягостные в голову пускать. Лучше вспомним, как пришли в Вóрзогоры, да как море Белое увидели.
Ох, и велико то Белое море, глазом не охватишь! Сливается то море с самим небом, а что там за ним — и неведомо. Стоишь на берегу высоком, вокруг сосны, песок да мох. Хочешь — на море смотри, а хочешь — грибы да ягоды собирай. Их тут искать не надо, они сами на глаза норовят попасть – бери нас, да не жалей. А в самих-то Вóрзогорах дворов много. Разбросаны они, кажется, как попало, а приглядишься – порядок увидишь, и тогда уразумеешь, что предки наши не лыком шиты были. Дома и от ветра укрыты, и пригляд есть: чужой ли человек зайдет, али волк забежит, али медведь пожалует? Кто-нибудь, да заметит, предупредит. Вот пишу о прошедшем, да как-то само собой снова на стих потянуло, слова сами ложатся, да в строки собираются. Не остановить…
Стоят во Ворзогóрах две церковки.
Потемневшие, посеревшие.
И от ветра они натерпелися,
И от солнца они закалилися.
Кто поставил их здесь —
Знал он в деле сем толк.
Чтоб виднелись они отовсюдова,
Веселили бы сердце русское.
Потаенное, неизбывное.
Со Христом до поры неразрывное,
Со святыми соединенное,
Божьей Матери усыновленное.
Чтобы шел сюда люд архангельский,
Беломорский люд, не какой другой.
Чтоб с молитвою обращалися
К Богу сильному, милосердному
Люди русские, беломорские,
В тех местах свои корни пустившие.
На колени бы встали покорные,
Сами кроткие да смиренные.
Об увечных, болящих молилися.
В сыновья ко Христу попросилися.
Посвятили церковку старшую
Свят-Никóлаю Мирликийскому,
а другую церкóвку молóжую
нарекли в честь Введенья во Храм Божьей Матери.
Приходили сюда люди русские,
Находили покой и отраду,
Все искали пути они узкие
В Царство Божье, в церковну ограду.
Вот прошла с той поры не одна сотня лет,
Опустели дома, обезлюдели.
Где был праздник иль торг — голосов уже нет
Да и где вы теперь, люди русские?
Перемешаны, передерганы,
С мест своих переселены.
В Сибирь сосланы, в тайгу брошены,
У реки без всего оставлены.
Ты, как можешь, живи,
Хлеб себе добывай
Не кори и не жди,
Прошлу жизнь забывай.
Но и тот человек, кто в земле той чужой
устоял и прижился как следует,
не всяк день тот о Боге подумает,
не всяк раз он с собой перемолвится.
Он от Бога отвык, он покой потерял,
Он боится взглянуть в глаза Боженьке.
Он и в храм не идет, все работает,
Хлеб насущный добыть все старается.
Вот и снится ему, вот и кажется,
Что стучит-скрипит дверь подъездная,
Что сапог чужой уж при комнате,
Что настал конец его радостям.
Забирают его, и уводят его,
Во темницу сажают камéнную
Бьют его ни за что, люто мучают,
Добывают признанье изменное.
Привели на допрос, посадили к столу,
Яркий свет в глаза понаправили,
Как не вспомнить про Горнего Бога ему,
Про которого деды гутарили.
Вот расселись вокруг люди мрачные,
что-то пишут они в папки серые.
Разложили вокруг люди страшные
инструменты свои сатанелые.
– Мы отпустим тебя к отцу-матери,
если скажешь ты нам правду чистую,
кто еще завсегда, заодно был с тобой,
против власти слова плел речистые?
Знаем все и хотим еще
на тебя мы найти доказательства.
Говори скорей, а не то мы с тобой
враз начнем свое разбирательство…
Сколько людей пострадало, сколько всего народ наш вынес! И не от оккупантов и захватчиков, а от своих, кои всю страну перевернули да советской назвали. Вот и у меня в столе лежит дело о репрессированной семье Тугариновых.[1] Арестовали их за то, что сопротивление оказали приехавшим чекистам, хотевшим зайти в церковь да пограбить, да поживиться. Под видом изъятия церковных ценностей корову, лошадь, да кур с поросенком со двора увести да себе присвоить. Конфисковали имущество предка моего, а его самого с семьей погрузили в вагон телячий, который в далекий Казахстан шел. Где сошли, как сошли и сошли ли? На тот вопрос ответа нет. В бумагах так прямо и записано: «По переписи 1934 г. в списках живых не значатся».
10
Сотни лет простояли церковки те, а чтоб простояли они подолее, люди нынешние заботой их окружили: для одних новые маковки выточили, для других кресты приготовили. Стоят покудова маковки на земле, окропления патриаршего дожидаются и можно подойти, да рассмотреть их со вниманием. А вокруг мастера топорами работают: где подтешут, где зарубят, где подобьют. Словно невесту одевают мастера маковки те в вязь деревянную. Крепко охватили лемехи маковку. Внизу лемехи крупные, кверху уменьшаются. Да как ладно они выточены, с изгибом, да с полукружием. Друг ко другу лемехи прижимаются, не дают дождю внутрь проникнуть да плесень завести или трещину.
Хороши мастера, не устанешь смотреть на их работу. И где только нашли их? Оказывается, мастера эти сами сюда понаехали. Кто из Архангельска, кто из Новгорода, а кто из самой Москвы. Услыхали они про то, что храмы русские, северные еще не все попадали. Остались еще некоторые, самые красивые, и стало им жалко их – храмы эти, и решили они присоединиться к начавшемуся движению, которое так и назвали «Общее дело». Стоит за ним священник один, протоиерей Алексей Яковлев, чьи дети, по совпадению, теперь учатся в школе Димитриевской, откуда мы все сами приехали. И вот трудятся неравнодушные русские люди, ради общего дела спасают храмы свои, отечественные. Не живут они здесь, а только наведываются, чтобы храмы те восстановить, да подновить, да показать остальным русским людям, что не след оставаться в стороне, да по Турциям с Доминиканами шастать. Пора и насытиться пузогрейством да транжирством. Коли люди наши русские всем бы миром взялись, да разом взглянули бы на землю свою, то, глядишь, многое бы в ней поменялось к лучшему, а прежде всего они сами – люди наши русские.
11
И вот последний эпизод – то, ради чего наша группа и пришла в Вóрзогоры. Сюда в день праздника Соловецких Зосимы и Савватия должен был патриарх прилететь и освятить вновь срубленные маковки и кресты для Введенской церкви. Прилететь с Соловков. Представьте: собрался народ, все вокруг от стружек да сора вычистили, чуть не дорожки ковровые на землю постилают, вымыли окна в храмах, соорудили помост-кафедру для патриарха. Дожидаются – народ за ограждением, а наша группа, которая вмиг стала хором, внутри, около помоста. Все ли поняли или нет, а Небо нам сигнал послало громом небесным. Дескать, вылетел вертолет с Соловков. Ждите, скоро будет.
И вот послышался шум мотора, а с ним с чистого неба начало помаленьку накрапывать, как будто готовить место к патриаршему освящению. Ни тебе облачка, ни тебе тучки самой малой, а накрапывает.
Прилетел, взошел на кафедру патриарх. Хор себе поет, волнуется, радуется, стало быть. Прочитал патриарх молитву и пошел кропить купола и кресты. «Спаси Господи люди Твоя» – это хор во всю старается. А Небо с патриархом — знай себе, кропят. Закончил патриарх, и Небо озарилось радугой, верным знаком благоволения Божьего к действу сему, да еще отозвалось двукратным громом. Получилось в аккурат «Аминь». Негромко так, чтобы ни у кого сомнения не было, что Небо и патриарх заодно. В тот момент не певший по причине недостатка в голосе Юрсаныч произнес фразу, доныне передаваемую из уст в уста: «Да! Теперь я вижу, что за патриарха нашего Небесные силы стоят». Так то вот!
[1] Эта семья Ивана Ивановича Тугаринова и Виктора Константиновича Тугаринова из Ярославской области. А еще были репрессированные Тугариновы из Тверской, да не одна семья.
Евгений Тугаринов. Гром с ясного неба или поход по Онеге. Часть 1.
Евгений Тугаринов. Гром с ясного неба или поход по Онеге. Часть 2.
Евгений Тугаринов. Гром с ясного неба или поход по Онеге. Часть 3.
Евгений Тугаринов. Гром с ясного неба или поход по Онеге. Часть 4.
Евгений Тугаринов. Гром с ясного неба или поход по Онеге. Часть 5.
Евгений Тугаринов. Гром с ясного неба или поход по Онеге. Часть 6.