История любви. Евгений Тугаринов

1

Ведь как бывает! Родится человек – и сразу начинает любить: кого-нибудь, за что-нибудь или просто так. И ведь не зря человеческое общество, несмотря на все стремления людей к единению все равно остается разделенным – хотя бы талантами, которыми каждого одарила природа.

Одни занимаются чем-то практическим и материальным, другие – чем-то идеалистическим и абсолютно нематериальным. По-разному бывает. Так и любовь – к одним она приходит в годы юности, созревания, к другим чуть позже, почти на склоне лет, а к третьим она вообще не приходит. Несчастен тот человек. Он, как одинокий зверь, рыщет по жизни, скитается и воет, как тот волк то ли от одиночества, то ли от присутствия луны. Воет потому, наверное, что не на кого ему выплеснуть свое волчье неизбывное чувство, свою нежность и преданность. Вот и смотрят они – луна и волк – друг на друга, а встретиться не могут.

А как у артистов? Интересно же. Они – люди особенные, они избранники Божии, они служители Мельпомены и Терпсихоры, их чувства натренированы долгой и изнурительной работой над собой, а у режиссеров, писателей и дирижеров на тобой: будь ты актер, читатель, слушатель или зритель. Они и тебя хотят заставить сопереживать артистам, чтобы ты  научился чувствовать, относиться, т.е. любить.

Интересно было бы сделать такой опрос – встать на улице и начать спрашивать проходящих людей: когда к вам пришла первая любовь? Кто был вашей избранницей или избранником? Как это случилось, помните ли вы это чувство? Словом, тогда мы смогли бы точно проанализировать тенденции, течения и направления. Но это были бы простые люди. Может быть, и попались бы среди них один-два артиста или музыканта, хотя предполагаю, что те вряд ли бы остановились и стали бы разговаривать на такие отвлеченные темы. Здесь бы надо было поступить иначе, хитрее. Скажем, разработать такую анкету, и всякому начинающему скрипачу или художнику предлагать заполнить ее при приеме в специальное учебное заведение или на работу. Тогда бы руководители меньше ошибались, и в артисты шли только проверенные кандидаты. А те, кто еще не испытал или к кому она еще не пришла она – эта любовь – становились бы в очередь в артисты. Так было бы надежнее для искусства и честнее перед зрителем, читателем или слушателем. Ведь, правда?

2

Была и у меня любовь – быть может, первая и безответная. Случилось мне попасть в больницу – за полгода до этого мне вырезали гланды, да что-то там внутри горла нарушили, задели, и я обезголосел. Совсем. Стал шептать поначалу, потом немного окреп, и голос как будто вернулся, но только я совсем перестал петь. До этого пел, а тут смолк. Мама, конечно, забеспокоилась, забила тревогу, пошла со мной по врачам. Те удивляются – дескать, все было в штатном режиме: операция, мороженое, восстановление, да только какой-то сбой произошел в этом штатном режиме. Я оказался не совсем нормальным пациентом, один на тысячу. Не повезло.

Так вот, определили мне полежать в больнице, чтобы лучше изучить меня и постараться вернуть человеку певческий голос. А вдруг станет музыкантом? Певцом? Хоровиком? Ведь был же до операции голос, и неплохой. В третьей октаве пел, рулады всякие выводил. «Горные вершины» Рубинштейна так заливал, что гости удивлялись – откуда что берется! И вдруг замолк.

Лежу я, значит, в больничной палате. Ко мне доктора ходят, присматриваются, маму и меня расспрашивают, хотят убедиться, что я особенный, что и лечить-то, может, не стоит, лекарства переводить, как все равно исключительный случай. Консилиумы всякие собирают, студентам меня показывают, начинают материал на рефераты и диссертации накапливать.

Поначалу я все лежал, отдыхал, даже не понимал, зачем меня в больницу положили? С другой стороны, хорошо было – еду в палату приносят, горшок за тобой убирают, словно ты vip персона какая, правда, тогда такого слова в нашей стране еще не знали. Потом врачи и нянечки присмотрелись ко мне получше – температуры нет, глаза веселые, правда, румянец исчез, потому как гулять в те годы больным не полагалось. Наконец, подумали врачи и нянечки,  и разрешили мне вставать с кровати, из палаты выходить и самому себя обслуживать, т.е. питаться в столовой и в туалет самостоятельно ходить.

И вот, вхожу я как-то в понедельник в столовую, сажусь за столик, поднимаю глаза, а напротив меня сидит девушка – постарше меня будет лет этак на десять или больше. Я потом узнал – она школьницей была и училась в 10-м классе. А я еще только готовился пойти в школу. Читать, писать и считать я умел, но в школу еще не ходил.

Так вот, как увидел я ее, что-то екнуло внутри у меня. Где точно екнуло, я тогда сразу не определил, но то, что екнуло – в этом ошибки не было. Посидели мы так немного вместе. Она ест, и я ем, она компот пьет, и я пью. Кончили обед и разошлись по своим палатам. И стал я по ней скучать. Лежу в тихий час и думаю про себя: какая она красивая да умная, да приветливая, прямо как моя мама. А кончится лежание, выйду в коридор, и ну туда-сюда ходить, у окна стоять – все дожидался, когда она из своей девичей палаты выйдет, да на глаза мне покажется. Прямо извелся весь. Да и обеды наши не всякий раз совместные были.

В то время в столовых места не были закреплены за больными, все садились, куда вздумается и с кем попало. Но мне, как не хотелось сесть снова рядом с ней, никак это у меня не получалось. И не получалось даже не по причине хаотичности рассадки, а по каким-то неизвестным мне причинам внутреннего характера. Вроде, как я и хочу увидеть ее, а как увижу, так затрепещу и застесняюсь. Все мне кажется, что замечает она мои взгляды, мои хождения по коридору и стояния у окна.

Так прошла неделя, потом другая. Я совсем покой потерял, перестал стихи про себя читать, устный счет забросил, совсем из головы у меня все повылетело: и то, что в музыкальную школу прослушивание скоро, и то, что голос у меня пропал. Из-за этого я особенно боялся опозориться. Услышит она меня, подумает, что инвалид растет, и совсем от меня, бедного, отвернется. По этой причине мы с ней ни разу и не заговорили. А еще мама моя начала замечать во мне перемены всякие. Смотрит она на меня, расспрашивает про мое больничное житье-бытье, а я и сказать ничего не могу. Нормально, говорю и все тут. Мама начала волноваться, не случилась ли со мной какая беда посерьезнее, чем потеря голоса.

3

А вскоре ту девушку из больницы выписали. За ней и меня. Хотел я ее разыскать, но трудно это было осуществить: не знал я ее ни имени, ни адреса, ни ее чувств ко мне – шестилетнему, да и не разрешали мне тогда еще ездить по городу самостоятельно. А зря не разрешали! Может и нашел бы? Хотя она и вообще из Подмосковья могла быть, а в Москве только лечиться приехала. Я ведь по малолетству своему ничего этого сообразить не мог. А голос мой до пятнадцати лет восстанавливался. Я и в музыкальную школу поступил, но вот в хоре школьном никогда не пел и на сольфеджио только диктанты писал да цепочки интервальные отгадывал. А номера из учебников никогда не пел по причине потери голоса. Как меня терпели, ума не приложу? Я даже в музыкальное училище потом поступил на хоровое отделение – вот, как вышло. Никто и не предполагал во мне такой прыти. Мол, как безголосый может в музыкальное училище поступить, да еще на хоровое отделение? А я взял и поступил! Всех удивил! Откуда что взялось.

Но голос хоть и восстановился, но не сильно от больного отличался, а посему хоть от уроков вокала меня не освободили, но больших надежд на меня не возлагали. Дескать, ходит – и ладно. Вокализы там всякие да арии мне не давали. Чего время зря переводить, концертмейстера утруждать, пусть он, концертмейстер, лучше в столовую сходит или покурит, пока со мной педагог позанимается. Мучилась со мной педагог. Линой Ильиничной звали того учителя. Она поначалу результата хотела добиться, но не получалось у нее со мной, потому как я бесперспективный был.

Правда, с Линой Ильиничной мы друзьями остались. Она мне даже хотела помочь устроиться в Республиканскую хоровую капеллу имени Юрлова хормейстером, потому что у нее там муж художественным руководителем числился – Юрий Владимирович Ухов, который после Юрлова капеллу принял и там работал. Ходил я, ходил в капеллу на репетиции да на концерты, но по причине своей стеснительности или безголосия так туда и не устроился.

Да, вот такие дела. Но не все меня понимали и правильно оценивали. Некоторые так прямо и говорили:

– Зря ты, Тугаринов, профессию такую выбрал. Не для тебя она. Ты – безголосый, неперспективный. Тебе никогда «отлично» не поставят, только за старание да за врожденную твою музыкальность и абсолютный слух «четыре» натянут. Петь правильно и красиво ты не научишься, потому как безголосый. А если сам петь не сможешь, как других учить будешь? Ты подумал, Тугаринов? Бросай ты, пока не поздно,  это дело, переходи в ПТУ или в техникум какой. Там ты скорее пригодишься и себя реализуешь. Смекаешь?

Вот я и хочу сказать, что любовь – она разная бывает. Одна к людям и в самом детстве, а бывает к делу и с юности. И тут сразу не определишь, подходят эти люди к тебе в спутники жизни или не подходят? То или не то дело ты выбрал, даже если не всем профессиональным критериям удовлетворяешь? Жизнь – она по-разному складывается. Тут угадать трудно, да и надо ли гадать? Может, просто работать – и все тут, несмотря на кажущуюся кому-то бесперспективность. Вот ведь как бывает с любовью-то!