Наша школа собрала вместе удивительных, интересных, креативных и творческих учителей. История жизни каждого из них заслуживает написания отдельной книги. И это прекрасно. Но сегодня мы предлагаем вашему вниманию, дорогие читатели, узнать поближе поистине уникальную личность, жизнь которой – потрясающий бестселлер, приключенческий роман и захватывающий географический триллер в одном флаконе. Сегодня мы представляем человека, покорившего США еще в эпоху СССР, представлявшего страну перед американцами, общавшегося с американскими скаутами 80-х, эко-активистку, сражавшуюся за экологию на территории всей Европы, от Чехии до Шотландии, гастролировавшую по европейским площадям с представлениями, плававшую вокруг атомной подводной лодки в знак протеста против ее расположения рядом с шотландской деревней, добравшуюся автостопом (!!!!) из России через Монголию, Китай, Лаос, Таиланд, Малайзию, Сингапур, Индонезию, Восточный Тимор до Австралии (и, если что, это не шутка), прессовавшую на комбайне хлопок австралийских фермеров, гонявшую с полей кенгуру, узнавшую повседневную жизнь целых народов Южной Азии, путешественницу, нелегально пересекавшую границу между Чили и Боливией, и прошедшую своим ходом через южноамериканский континент, экстрим-парашютистку и скайдайвера, профессионально занимавшуюся акробатикой на высоте 4 тысяч метров, альпинистку, прокладывавшую треки в Гималаях, поднимавшуюся на Эльбрус, горнолыжницу, спускавшуюся с диких склонов Чегета, Анд, Карпат, Камчатки, реставратора разрушенных храмов, женщину, для которой путешествовать по миру – все равно, что дышать, очевидицу Крымской весны 2014 года, «нырявшую» в каменоломни под Одессой, побывавшую в городах-призраках Намибии, проехавшую по южноафриканской пустыне 5300 километров, наблюдавшую пингвинов в Кейптауне и слияние двух океанов на Мысе Доброй Надежды, работавшую в администрации президента в Кремле. И все это про одного человека, друзья! Итак, долгожданное и эксклюзивное интервью для газеты «Светлячок» с Анастасией Георгиевной Лукиной.
- Начнём стандартно, с самого начала, с рождения. Что помните? Ну ясно, что вы не помните, наверное, момент рождения?
- Не помню. Но я о нём знаю по рассказам. Если можно, перед этим событием рассказать небольшую предысторию о моей семье?
- Рассказывайте, конечно.
- Отец у меня родом из города Ставрополя. Во время войны он был в оккупации, и после того, как окончилась война, было много довольно любопытных событий, в частности то, что он напрямую взаимодействовал с пленными.
- А папа какого года рождения?
- 1930-го.
- У нас так получилось, что до революции семьи бабушки и дедушки подвергались всем этим катаклизмам, когда в село приходили сначала белые, забирали старшего сына, и он становился у них каким-то там наместником в селе, занимая руководящие должности. Потом приходили красные, расстреливали этого старшего сына, брали себе среднего, тоже ставили его себе куда-то руководить, и так далее. Была у нас такая фотография, на ней семь мальчиков. И так они по косой линии стоят, потому что каждый чуть ниже другого, и дальше малюсенькая девочка, вот эта девочка - единственная, кто пережил те времена, и я её знаю.
Она, конечно, уже давно умерла, но в то время, она была единственной, кто выжил в гражданскую войну в том селе, когда в него приходила то одна власть, то другая. Таким образом полегли все мальчишки. Это было первым большим соприкосновением нашей семьи с историей. Дальше следующее соприкосновение - отец моего отца был главным агрономом Ставропольского края, и на него написали донос. В 1937-м году его забрали, и бабушка, будучи врачом офтальмологом, понимала, что на следующий день придут за ней. Она наняла повозку и покидала туда вещи, забрала моего шестилетнего тогда отца, и они просто уехали в Краснодар, куда глаза глядят. Она там устроилась врачом и писала письма. У неё был большой круг общения и, поскольку, она была известным врачом, то могла привлечь каких-то людей к помощи. В итоге, благодаря этим письмам, (а в 39-м году был небольшой спад репрессий и кое-кого удалось спасти), дедушка был реабилитирован и отпущен. И тут началась война, Ставрополь оккупировали, дед пошёл воевать, а бабушка осталась в оккупации. Она и главврач, остались в больнице, чтобы спасать людей, потому что было очень много
раненых из-за бомбёжек. И так получилось, что она, в итоге, в этой больнице всю оккупацию проработала. Это был не госпиталь, это была больница для мирных жителей. Ночами они принимали прятали каких-то партизан, наших раненых офицеров, не успевших выйти из окружения. Они их переодевали в женскую одежду, лечили, потом отправляли их в какие-то деревни, как будто это уже не воин вовсе, а так, мирный крестьянин. Это давало возможность сделать им документы. А когда, в итоге, опять пришла советская власть, то бабушку посадили. Решили, что она была пособницей немцев. Тогда за неё заступился весь город, в частности, бывшие партизаны, которые к концу войны стали уже занимать руководящие должности. В итоге её и главврача отпустили, восстановили, и она до конца своей жизни проработала офтальмологом, хотя в войну пришлось быть хирургом. Во время оккупации с моим отцом был такой случай. Он был тогда мальчишкой, когда видел, что немцы ведут колонну пленных, то хватал картошку, ему женщины давали какие-то там мешочки с едой. И он бежал в эту колонну, потому что фашисты пленных охраняли небрежно, те были очень истощёнными, измождёнными, сбежать сил не было. Поэтому этих шатающиеся, абсолютно тощих людей, которые шли по городу, наших пленных, вели всего два конвоира. И вот моего папу женщины посылали, надеясь, что немцы не будут обращать внимания на пацана. Он забегал прямо в колонну, быстро совал первому попавшемуся пленному в руки передачу и выбегал обратно. И вот однажды, как он потом сам рассказывал: «Я передал еду нашим, и так радовался, что все получилось, что на бегу скакал от радости, и слышу сзади: "тра-та-та-та-та, тра-та-та -та-та". А я ещё выше скачу, мне так радостно, а сзади снова: "тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та", я прыг-прыг в разные стороны. И ту я вижу лицо моей мамы, абсолютно белое, как полотно, и полное ужаса. Она схватила меня и рванула к себе, затащила куда-то. И, оказалось, что один конвоир стрелял очередями в меня из автомата, но как-то очень лениво, особо не целясь, так, попадёт - не попадёт, в общем без рвения». Получилось, что из-за того, что папа прыгал и скакал, немец в него не смог нормально прицелиться, и папа остался жив.
- Господь просто знал, что ему нужно вырасти, родить детей, в том числе и вас.
- Возможно, да. Поэтому тот немец так лениво и стрелял. И, в конце концов, закончилась война, папа окончил школу. У них был какой-то выдающийся класс, и когда они собирались, выяснилось, что несмотря на войну, из их класса вышло восемь докторов наук, семь кандидатов, то есть все как-то очень преуспели, несмотря на то, что из-за войны не учились несколько лет. Папа поехал в Питер, поступил в Политехнический, и тогда грянул знаменитый сталинский спецнабор. Когда по приказу вождя, не спрашивая, кто ты, и на кого ты хочешь учиться, молодёжь просто сажали в эшелоны, привозили их в Москву, надевали на них погоны, отправляли в закрытую военную часть, и они занимались там наукой, разрабатывали первые вычислительные машины. И вот мой папа был тем, кто разрабатывал первую вычислительную машину "Стрела". 
В эту же военную часть приехала моя мама, она тогда была студенткой вечернего факультета мехмата. Она из Пензенской области, и у неё тоже была очень интересная история в детстве. Мама родилась в войну, в 42-м году, в Кузнецке (под Пензой, он не был оккупирован). Когда с ней на руках бабушка пошла получать масло, грудная изголодавшаяся мама схватила с прилавка руками огромный кусок и запихнула себе в рот. Ей стало плохо, и ее долго не могли откачать, положили умирать под иконы в доме прабабушки. Но она каким-то чудом выжила (и с тех пор не может есть масло).
Папа и мама были довольно разными людьми. Моя мама обожала волейбол и лыжные походы, а папа никак не мог понять, как это можно, а главное - зачем - мучительно идти, а еще чего доброго, бежать. Зато он прекрасно плавал, увлекался прыжками в воду и нырял с задержкой дыхания, преодолевал под водой внушительные расстояния. 
(Мама же никогда в жизни не опускала головы в воду). Однако в то время в стране очень приветствовалась театральная самодеятельность. позволялись даже некоторые вольности (так, например, в военную часть приезжал со своими концертами Владимир Высоцкий). Они ставили на сцене "Сильву", где мама танцевала, а папа был аккомпаниатором. Как всякий уважающий себя пианист-самоучка, он очень любил джаз, а джаз в то время был в опале. В обеденный перерыв можно было музицировать, но стоило заиграть какую-либо западную композицию, как в углу зала появлялась унылая серая фигура в штатском и медленно направлялась к сцене. Поэтому под нотами оркестра Глена Миллера обязательно был на подстраховке сборник Чайковского, а папина задача заключалась в том, чтобы вовремя и плавно перевести одну мелодию в другую, в чем и состоял, собственно, экстрим. Иначе был риск не только лишиться работы, но и, возможно, свободы, получив клеймо пособника империализма: "Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст". Мамин экстрим, в свою очередь, состоял в другом: в отпусках она покоряла нехоженые горные перевалы Приэльбрусья и прокладывала пешие маршруты из одной кавказской республики в соседнюю, по снежным хребтам в кедах. Так что, по жизни моих родителей можно считать, что мои увлечения были предопределены.
Нормальность - это асфальтированная
дорога. По ней удобно идти, но цветы на ней не растут.
Винсент Ван Гог
- Какой это был год примерно?
- Мама туда пришла в пятьдесят девятом. И в итоге, вот так сложилось, что у них оказались общие интересы, они очень любили ездить в горы, были людьми, лёгкие на подъём. И в итоге, поженились. Им дали какую-то комнатушку в Измайлово (в то время это ещё считалось на задворках), и там родился мой старший брат. Он меня старше на 10 лет и родился в 1966-м году. Потом, в 69-м, у меня родился средний брат. И, спустя продолжительное время, так получилось, что должна была родиться я. Но и при рождении не обошлось без любимого экстрима. Тогда же ещё не было УЗИ, и, в общем-то, никто не знал, что происходит. А происходило следующее: у мамы было полное предлежание плаценты, то есть, и вышло, что просто плацента родилась, а я нет. Это был роддом где зав. отделением был грузинский врач. И он там кричал, со своим восточным колоритным акцентом маме: "Милая, давай мы тебя спасём, тебя надо спасать". То есть все были уверены, что меня спасать уже не нужно, так как ребенку без кислорода и без еды продолжать оставаться живым невозможно. Но меня всё-таки как-то там вытолкнули, и я что-то пропищала к дикому изумлению мед персонала. 
Кстати, может поэтому я так хорошо ныряю и долго могу без воздуха находиться под водой. И вот этот грузин даже прослезился. Говорят, что он разразился какой-то тирадой, что, дескать, вот уникальный случай, что всё-таки меня спасли, вытащили. Я, правда, родилась с родимым пятном на пол-лица, причём очень-очень ярким. Маму утешали, говорили: "Ничего, чёлкой прикроет". Но мама первые полгода рыдала по этому поводу, потому что думала, что пятно на всю жизнь. А потом странным образом оно исчезло.
Мои родители, живя в двухкомнатной квартире с тремя детьми, не любили сидеть дома в тесноте. Поэтому все свободное время в основном ходили с нами в походы. Так что всё своё детство я, по сути, провела в спальном мешке, особенно первые пять лет, практически с нуля. Меня запихивали в рюкзак, в спальник и везли. Мы всегда ездили, как сейчас говорят, дикарем - заранее не зная, где именно мы остановимся и куда точно направимся дальше. Это было пешком, на байдарках, на велосипедах, на лыжах (к тому времени папа уже перестал их ненавидеть и даже придумал привинчивать к ним переднюю часть галош в качестве крепления - чтобы мы вставляли туда валенки и не мерзли). Мы жили в палатке в десяти шагах от Каспийского моря и пекли в раскаленном песке картошку, мы лазили по развалинам Генуэзской крепости
в Крыму, мы размахивали веслами под проливным дождем в Карелии. Наверное, это предопределило и мои собственные интересы, потому что потом мне стало очень близким всё, связанное с путешествиями. И со своими детьми я тоже очень много везде ездила.
К концу детского сада меня отдали в гимнастику, потому что видели, что я достаточно гибкая и активная. А дальше была интересная история. Меня очень часто с гимнастики забирали старшие братья. А мой старший брат тогда занимался у режиссёра Спесивцева в театральной студии. Он уже заканчивал школу, а наша фамилия, Мироновы, в театральном мире была очень известной. И нередко нас спрашивали: "О, Мироновы... А что, твой папа артист?" Тогда был очень популярен Андрей Миронов. И брат так важно выступал вперёд и говорил: "Нет, но у неё брат артист". После этого следовала очень уважительная пауза. И говорили: "А...э-э, да". Ну, и мне, имея такого брата, тоже очень хотелось приобщиться к какому-то искусству. Тут мы увидели, объявление о наборе в "Калинку". И вот брат меня как раз в эту "Калинку" и отвёл. Там оказалось, что набор уже давно закончен, но он меня заставил сделать все гимнастические перевороты и элементы, чтобы показать, какой у его сестры огромный потенциал, и меня все-таки взяли в эту "Калинку". В итоге, я занималась практически до старшей школы, пока не началась Перестройка, и ДК Серафимовича не отобрали. Кстати, у них было одно помещение с "Веснянкой".
В то время началась Перестройка. Потихонечку в страну стали приезжать какие-то западные делегации. И наш ансамбль "Калинка" выступал перед ними. Началось у нас всё с фестиваля молодёжи и студентов в 1985-м году. Потом 
были и другие выступления, в том числе на съездах или саммитах, где тоже были иностранцы и наши члены руководства. И очень часто мы оказывались во время репетиции или во время ожидания за кулисами с иноязычными людьми. Иностранцам было интересно, какие они, эти советские дети, чем они живут, такие ли они, как их собственные дети или другие? А я со второго класса училась в английской спецшколе. И что-то как-то могла понемножку понимать, о чем меня спрашивали. Но самое интересное, у меня появился стимул к языку, чего у нас никогда ни у кого не было, потому что, изучая язык, непонятно было, где и как ты его будешь применять. А потом у нас начались обмены. И началось все с Саманты Смит, девочки, написавшей письмо ещё Андропову, в котором она спрашивала, неужели он хочет, чтобы была ядерная война. Тогда Андропов её пригласил, чтобы она побывала в Советском Союзе, посмотрела, как всё тихо и мирно в нашей стране. После этого, если помните, полетела наша Катя Лычёва, вроде как с ответным визитом. И вот начался этот обмен детьми. И когда стали приезжать делегации детей, так получилось, что уже нескольких человек из "Калинки", кто мог общаться на английском, отбирали в качестве переводчиков в этих делегациях. Мы гуляли по Красной площади, рассказывали о Москве. Был такой центр детской дипломатии имени Саманты Смит при комитете защиты мира. Это организация, где подростки старше 10 лет могли найти себе дело по душе: заниматься страноведением, участвовать в культурной программе приезжающих иностранцев. Помню, была такая делегация - "Бабушки за мир". Нас потрясло то, что эти бабушки, которым было в основном за 80, были такими активными: с энтузиазмом скандировали что-то, с большим интересом участвовали в общественной жизни. Мы их встречали, проводили концерты и таким образом, налаживали контакты. У нас в этом центре детской дипломатии завязалось очень тесное общение, в основном с Америкой. И в восемьдесят девятом году из нас отобрали нескольких человек, чтобы отправить в Америку представлять нашу страну. И получилось так, что я была самой младшей, мне было ещё 12 лет. Нас посадили на Боинг, тогда ещё была такая компания, Pan American, и мы беспересадочно прилетели в Нью-Йорк. 
Оттуда нас отправили в скаутский детский лагерь, такой, где просто не то что Америкой не пахло, а не пахло даже цивилизацией. Этот лагерь был для очень обеспеченных родителей, у которых дети имели абсолютно всё, что можно. И родители отправляли их в тот скаутский лагерь, чтобы дети побыли немножко в суровых, первобытных условиях жизни. У нас были вместо окон москитные сетки, вместо электричества у нас было по фонарику, а если он перегорел, значит перегорел. У нас были какие-то тропинки, по которым мы ходили. И всю нашу русскую делегацию распределили по два человека в каждый лагерь. И вот я и ещё, помню, девочка Таня, вдвоём оказались в том диком лагере. Лагерь был только для девочек, это был штат Мейн, самый северо-восточный штат Америки, на границе с Канадой.
В прошлом эти места населяли два индейских племени: Вовэнок и Овэйсонз. 
Лагерь был разделён на две части, и эти две части бесконечно соревновались. То есть ты вставал, у тебя была своя сетка расписания, и ты по ней проводил весь день. Все было очень насыщенно: каноэ, потом стрельба из лука, потом верховая езда, потом прыжки с вышки, плавание, керамика, мы лепили горшки, чтобы потом их можно было обжечь и из них есть. И всё было такого вот плана. А по сути, ты постоянно занят, ты общаешься только на английском, при том, что, как тебе ещё общаться, когда тебя разделили, даже с Таней на два разных племени. Ну вот, как можешь, так и живёшь. Так мы жили целый месяц.
- Вам понравилось?
- Очень. Для меня это был трамплин с точки зрения языка и общения. У них была иначе устроена вся система. У нас в системе образования тогда было принято из 10 пунктов указывать сначала на то, что ты не можешь или не умеешь, а потом в конце за что-то похвалить, чтобы ты стал лучше. А в этом лагере ты, наоборот, сталкивался с тем, что, если ты не можешь почти все, а вот здесь, ты хорош, то об этом говорят на скалах, на Большом костре, и так во всем. И я увидела, что у них иначе всё устроено. Поэтому неуверенные в себе дети превращались 
в совершенно равноправных, они высказывались, они не боялись иметь своё мнение. Для нас это было открытием и очень странным.
- А вам интересно было общаться с американскими детьми? Или с нашими русскими интереснее, я имею в виду психологически легче или труднее?
- Понимаете, с нашими ребятами ты сначала осторожно общаешься, а потом, если находишь каких-то близких тебе, то с ними уже на какой-то своей волне, и уже и без вот этих вот кавычек, очень искренне. А в Америке ты со всеми сразу «О'кей», и, вроде как, они тебе друзья, все тебя принимают, все тебя поддерживают, в общем-то, да. Но это никуда не двигается.
- То есть, не двигается в сторону крепкой дружбы?
- Да. Единственной, с кем я хоть немного поближе сошлась, была одна девушка, она как раз учила русский, ездила несколько раз в Россию. И она, видимо, понимала, что бывает более близкий контакт. И с ней мы сошлись поближе, правда она была постарше. А всё остальное, да, по сути, это очень комфортно, но это не уровень, когда ты можешь абсолютно доверять, 
совсем нет. С точки зрения пребывания вместе, тебе никогда не бывает неловко, даже если ты много чего не знал. Мы не опасались показаться глупыми, неопытными. Это давало какой-то стимул, чтобы до определённой степени раскрываться, до той степени, до которой ты можешь.
- А с этими детьми американскими вы не вели разговоров о политике, о противодействии между нашими странами? Не было разговоров, чья страна лучше?
- Там была такая мысль тогда, что, дескать, вот мы были закрыты, у нас был этот железный занавес, а сейчас, наконец-то, мы стали как все, стали понимать, что правильнее общаться и быть более открытыми. То есть нас воспринимали с этой точки зрения, как молодую, ставшую на правильный путь страну, которая наконец-то сейчас будет жить с такими же принципами открытости. Поэтому про то, что раньше было, мы как-то не говорили. Мы ставили совместные спектакли, приезжали для этого в большой лагерь, World Peace Camp, в котором были уже люди обоих полов со всего мира. Ставили музыкальный спектакль с детьми мира Peace Child. Там было очень много ребят, их также пригласили из Москвы, из театр-студии Сергея Казарновского. И хочу сказать, что это очень тогда подтолкнуло ребят, которые приехали, к тому, чтобы дальше развиваться в этом направлении.
Было много, конечно, казусов. Мы ночью выслеживали какого-то енота, потому что думали, что это человек прокрался к нам и скребётся, ходили, устраивали партизанские движения, чтобы его выследить, а оказалось, что это несчастный енот, который сам был запуган.
- Сколько вам было лет?
- Мне было 12 лет. А на следующий год они приехали к нам, и мы возили их в Орлёнок, который на Чёрном море. Я вот недавно как раз у мамы была и нашла письмо, где я писала про этот Орлёнок, и самое интересное, что я писала "мы, американцы". И потом я стала читать, почему так. Оказывается, нас, когда привезли туда с этой делегацией, поселили в отдельном а-ля изоляторе, чтобы мы не смущали другие отряды. Отряды были отрядами, а нам говорили: «это вы, американцы, ну да, у вас свой график», и мы, значит, существовали под таким кодовым названием «американцы», хотя среди нас большая часть была русских. За счёт этого нам позволялось многое.
Так по сути, до моего поступления в институт в 1993 году, у меня продолжались поездками, связанные с обменами и делегациями. Два раза в Штаты и в Великобританию. Всё это было на такой вот волне «Ура, ура! Мы сейчас будем дружить, теперь мы поняли, как это здорово»!